Рецензия на роман «Наяву»

1.

Обычно эпитеты «дерзкий» и «смелый» в адрес литературных произведений звучат в положительном контексте, но сегодняшний роман мне хотелось бы назвать таковым вовсе не в порядке комплимента. Он дерзко, до нахальности долго скрывает от читателя смысловую внятность и стройность, старательно прикидываясь мутноватым салатиком из мелко покрошенной эзотерики, сказки-притчи и хаотичного «what-if»-брейнсторма, щедро сдобренным биопанком и гоблинским переводом «Библии».

Смесь получается вовсе не гремучая — вялотухнущая, гниловатая, и в ней нам предложено барахтаться чуть ли не до заключительной четверти повествования, что для романа объемом в 30 авторских листов — рубеж неблизкий¹.

Таким, мягко говоря, не внушающим пиетета сочетанием, да еще и так долго могут позволить себе мурыжить читателя только весьма маститые, именитые авторы, кредит доверия к которым выработался давно и прочно — про них мы хотя бы знаем, что в итоге они не опрокинут, порадуют, поэтому и прощаем им долгие преамбулы и растекания по древу (но даже им так лучше бы не делать, а то у читателя сразу возникает гештальт вида «Пелевин-исписался»).

А вот если автор настолько темная лошадка, что скрывает от читателя не только имя, но и пол, то вряд ли ему стоит ожидать от аудитории чрезмерной терпеливости и благодушия.

Во всем происходящем очень много статики и очень мало динамики.

Автор набрасывает идеи одну за одной, друг за другом, но не позволяет ни себе, ни читателю с этими идеями «поиграть». Эти мысли не вызревают, им не дают жизненного пространства для роста — их просто выкладывают под стекло, как музейные экспонаты: смотреть можно, трогать — нет.

Вот вам идея Земли как единого живого организма. Вот мысль о лечении аллергии с помощью вируса СПИДа (клин клином, но мысль, кроме шуток, дельная: учитывая, что аллергия — суть «глюк» иммунной системы, а СПИД ученые будущего научились контролировать). Или другая диковинка: мир-волна, антагонист материального пространства, создаваемый мыслью — фактически, одна мысль, размером со Вселенную.

А вот из области философии и межличностных отношений: как будут вести себя непримиримые враги, вынужденные жить на одном маленьком острове, да еще и вознагражденные бессмертием? Или, например, каково будет общение отцов, детей и внуков, если неким таинственным образом все они вдруг уравнены до одинакового возраста? Или вот еще целый ворох идей поменьше, самой разной направленности — от химии до алхимии, от астрономии до астрологии.

Каждую из этих идей хочется получше обдумать, покрутить так и сяк, вокруг каждой из них можно выстроить если не отдельный роман, то повесть точно. На них должны вырастать какие-то сюжеты, действия, на практике подтверждающие эти теории и вдыхающие в них жизнь.

Но де-факто ничего этого нет почти до самого конца. Эту базу сыроватых, непропеченных фантазий выкладывают перед нами бессистемно, словно страницы черновиков разных лет, и вопрос возникает даже не в том, как это все между собой стыкуется, сколько в том, имеет ли смысл вообще пытаться искать во всем этом взаимосвязи.

Лишь только в последней четверти книги происходит импульсивная попытка свести все это под общий знаменатель, сшить разрозненные страницы фактов и идей широкими стежками сюжетных событий, но получается это слегка неаккуратно: одни листки ложатся вкривь, иные и вовсе отлетают в сторону, отказываясь пристегиваться к общей картине.

2.

Язык, которым написана книга, можно охарактеризовать как приемлемый. Нормальный.

Это однозначно не уровень настоящей литературы (говоря о которой я, чтоб было понятно, просто приведу несколько фамилий-ориентиров нашего времени-места: Рубина, Толстая, Пелевин, Быков), а, скорее, уровень писателей-ЖЖстов (Марта Кетро, Гришковец). Отличие просто писателей от писателей-ЖЖстов примерно такое же, как президентов стран от президентов компаний.

Так говорят люди, — люди умные, начитанные и с богатым лексиконом, и таким языком можно написать книгу, — но им нельзя сотворить Литературу. Понимаете?

Впрочем, вряд ли это проблема: автор свою меру знает, выше головы прыгнуть не старается, и вместо того, чтобы вымучивать, выдавливать из себя высокий штиль, предпочитает честно держаться на своем уровне. Мудрое решение. Правдивое.

Есть здесь пассажи, которые я безо всяких натяжек могу назвать блистательными. На фоне неплохого, но, в общем, заурядного текста они неожиданны, как удар под дых; их перечитываешь, не веря своим глазам: я точно это сейчас видел? Мне не привиделось? Это просто... Вау. Такие фразы либо рождаются в титанических творческих усилиях, путем длительной и изнурительной шлифовки слов, либо наоборот, снисходят мгновенно откуда-то очень сверху, и, к сожалению, имеют свойство быстро выветриваться. Вот ради таких жемчужин можно закрыть глаза на многое.

Есть и другие пассажи, коих, увы, много больше, чем первых — ситуации, когда из-под авторского контроля выбивается то непослушная лексика, то не менее вздорная стилистика. Пресловутые деепричастные обороты, мать их так, о них я уже не могу говорить, могу только бессильно плакать: «наблюдая за творением Джакоба, от его взора не ускользнуло и то...», «пройдя около пяти строений, показалось небольшое жилище...», «обретя тело этна, звук стал...», «пролетая над площадью, Авелю показалось...», десятки их. Умилительные конструкции, типа «молниеносной скорости» и «моя судьба сочтена». Загадочная «коммулятивная мысль» (подозреваю, что имелась в виду «кумулятивная»). Наконец, совершенно убийственное: «кушали борщ» [в контексте изысканной трапезы с прекрасной дамой в Небесном Чертоге]. Кушали, б...дь, борщ. А-а-а-а!

Нет-нет, ничего такого, что не мог бы исправить глазастый редактор — вопрос в том, насколько он будет замотивирован в том, чтобы качественно вылавливать все эти косяки. А то знаем мы случаи... Главное, редактор должен четко понимать: работы над этим романом не то что бы непочатый край, но весьма и весьма немало.

В каком-то смысле, чтение «Наяву» напоминает поиск клада с металлоискателем — можно и ценность найти, и мину. То натыкаешься на хрупкую, изящную, совершенно фантастическую конструкцию, заставляющую сердце пропустить удар — и тут же, на следующей странице какое-нибудь кушание, понимаешь, борща оральным ртом.

Поведение главных героев и вытекающий из него, с позволения сказать, сюжет — это отдельная картина, извините, маслом.

Лучше всего наш герой умеет делать две вещи: кушать (как было сказано выше) и драться. Все, что не проходит по этим двум паттернам — то фрустрация, ступор, бессильное сжатие кулаков и весьма схематично обозначенное Душевное Метание. Сомневаюсь, чтобы автор сознательно стремилась создать карикатурный образ дикаря из ХХI века в реалиях просвещенного XXIII, скорее, это вышло случайно, но характер получился прямо-таки комичный в своей дубовости: любое исследование нового внешнего раздражителя главный герой начинает с попытки его избить. Любое решение конфликтов — так же. В случае удачи — иди кушай, в случае неудачи — фрустрируй(-ся), в любой другой непонятной ситуации — снова пытайся избить.

Понимаете, да, сколь увлекательным будет жизнеописание такой душки?

3.

В целом — ни шатко ни валко.

Поначалу роман любопытен, да и читается без труда, спасибо приятному, хоть и чуть шероховатому слогу.

Потом цепляет парочкой любопытных идей, а также тем, что автор — это чувствуется — хорошо разбирается в генетике и биологии.

Позже, когда понимаешь, что развития вброшенных идей ждать не надо, а вместо этого нам вбросят новых идей (и их тоже не разовьют), наступает большущее провисание; становится непонятно, что делать, как стыковать друг к другу высказанные автором мысли, и что тут вообще происходит. Этому провисанию способствует и насыщенный режим дня героя (покушали — подеремся), который, фактически, изо дня в день живет одним днем — по-чесноку, я бы на его месте жил бы точно так же и ничуть не парился, но сюжету и развитию романа такое хождение по кругу вредит.

В середине книги башка начинает пухнуть уже капитально: сюжет топчется на месте, сырые черновики идей наслаиваются друг на друга, и глобальный вопрос: «чего ради я все это читаю?» все явственнее пробуждает крамольную мысль закончить роман для себя здесь и сейчас.

...А вот под конец все-таки становится интересно. Вот правда.

Далеко не все заявленные ставки автору удается сыграть, но те, которые удались, тормошат повествование, пробуждают в нем некий драйв. История начинает шевелиться, сбрасывая с себя лишний жир неликвидных фантазий, становясь живой, поджарой, жилистой.

Внимание больше не пытаются удержать читательской сознательностью и какой-то возвышенной лояльностью к сложносочиненным умопостроениям, теперь вас цепляют гораздо надежнее — за тягу к интересным историям. Повествование обретает черты то ли детектива, то ли триллера, вплетается страстная, но приятная любовная линия — в общем, дела идут на поправку.

Увы, это происходит, на мой взгляд, поздновато. Семидесятый процент текста — это уже не зенит, это уже уверенный закат.

Финал интересен сам по себе, он крепок и хорошо написан, но ему не хватает тяги, чтобы вытащить за собой всю историю. Мы слишком надолго выключили двигатели в середине повествования, ушли в непозволительно долгое пике, и теперь даже взрывная мощность турбин в итоговом рывке не сделает посадку мягкой.

В общем, роман получился тягучий, медлительный, для терпеливых флегматиков, способных подолгу медитировать над тысячей страниц не самого динамичного текста.

Не могу назвать его плохим — он наполнен любопытными идеями, поданными, правда, в форме сжатых тезисов, но тем не менее.

Для тех, кто как вышивкой или вязанием успокаивается размеренным, неторопливым течением жизни героя, разбавленным время от времени (очень изредка) неожиданной вспышкой чертовски верной мысли.

________________

1. Для сравнения: «Евгений Онегин» — 8,6 авторских листов, «Гарри Поттер и Философский камень» — 13,4 АЛ, «Властелин Колец» трилогия в оригинале — 69,1 АЛ, «Война и Мир», 4 тома — 74,3 АЛ.

5 ноября 2013 г.

Александр Зубов / Fermalion